Центральным для выпуска является понятие факта, постулируемое всеми
без исключения существовавшими позитивизмами и связанными с ними
философскими, литературными и художественными движениями, выступавшими
за «возвращение к вещам». В общем виде понятие факта подразумевает
объективистскую эпистемологию языка и позитивистский научный метод в их
общем противостоянии риторике и трансцендентализму. Основная интрига
выпуска, таким образом, заключается в том, что, если в истории идей и
философии науки подобные программы возникали с известной регулярностью,
то проект «литературного позитивизма» не был концептуализирован по,
казалось бы, самоочевидным причинам: литература всегда противостояла
идее прямой транспозиции реальности, делая больший или меньший акцент на
«деформационных свойствах» литературного стиля (и других производных
языковых игр). Однако, обращая внимание на такие прецеденты в русской
литературе, как «натуральная школа», литература факта и протокольное
письмо Шаламова (а также на некоторые западноевропейские аналоги —
«новую вещественность», шозизм «нового романа» и другие), можно сказать,
что традиция литературного позитивизма дает о себе знать в наиболее
радикальных манифестах обновления литературного языка. Оставаясь во
многом бессознательным движением в одном и то же направлении, эти
манифестации проявлялись именно в моменты радикального размежевания с
предшественниками (а в моменты «обострения классовой борьбы» в
литературе — и с современниками). Претензии новой выдвигающейся на
авансцену культуры социальной группы (разночинцев от литературы),
наступление нового социального режима и переопределение социальных
функций литературы (движения рабкоров и селькоров) или, наконец,
чрезвычайное экзистенциально-антропологическое положение (в случае
лагерной прозы) — всякий раз провоцируют уклон в позитивизм, движение «в
сторону объекта», как своего рода самоубийственный для belles lettres
ход*. Несомненно, такая литература отдает себе отчет в том, что она
является не-совсем (или даже совсем-не) литературой, выступая скорее в
качестве субверсивного теоретического движения и авангардно-политической
ставки.
На протяжении XIX века степень интегрированности документа в
литературу эволюционирует и варьируется в зависимости от политических
симпатий: славянофилы-фольклористы рыщут в поисках этнографической
правды, западники поклоняются сциентистскому духу городских
«физиологий». Белинский говорит о «позитивной» литературе,
противопоставленной просроченным классицистическому упорядочиванию и
романтическому самовыражению, а публицисты 60-х уже стремятся просто
информировать читателей, что знаменует все более сокращающийся цикл
обработки фактов на письме. Но мощь «объективного» описания в XIX веке
связывается все еще с эффектами узнавания (а очерковая литература
поставляет роману с другой стороны баррикад инструменты производства
эффекта реальности). После Революции же к факту устремляются с другой
стороны: производственники декларируют скорое исчезновение искусства как
миметической продукции вообще, на смену которой придет непосредственное
участие в жизни. В ходе «борьбы реального факта с вымыслом» они
стремятся к такой небездельничающей литературе, которая позволит
литературным объектам избегать деформации фактов и как бы совпадать с
ними.
Чем яснее становилась роль наблюдателя и его медиа-когнитивных
средств, тем более выраженным становился голод на непосредственное и
неопосредованное, «прямое описание», иными словами, на метод, способный
обеспечить самоустранение и гарантировать прямой доступ к реальности.
Таким образом, литературный позитивизм грезит преодолением или
обузданием языка, стремясь включить реальность в само высказывание, для
чего существует два враждующих метода — репрезентативный и индексальный.
Можно стремиться описать реальность максимально нейтральным языком,
делая вид, что его (языка) уже нет, а можно включать необработанные
(литературным языком) фрагменты реальности в рамку произведения, только
обрамляя их знаковыми конвенциями, но не пытаясь их никак представлять
«своими словами». Язык, следовательно, может использоваться литературным
позитивистом как по «прямому (референциальному) назначению», так и в
более изобретательном ключе, позволяющем залучать реальность в
произведение.
* В качестве «особого случая» в эту линию можно поместить язык прозы Андрея Платонова, который на уровне содержания высказывания (делегированного своим концептуальным персонажам и рассказчику) целиком поддерживает «позитивистскую» философию языка, тогда как на уровне самого акта высказывания, закрепленного в стиле, подрывает ее.