Каковы отношения поэзии с языком? Казалось бы, этот вопрос можно назвать риторическим, но вместе с тем, если попробовать добиться хотя бы двух ответов на него, легко убедиться, что это будут взаимоисключающие теории знака (а также экономика речи, топология языка, политика референта и политэкономия поэзии как института). Именно поэтому ответ на него обречен носить столь же риторический и множественный характер. Можно сказать, что поэзии никогда не вредит внимание к (своему) языку, но в то же время многие — от наивного читателя до самых изощренных авангардистских программ — добивались от поэзии некоей транзитивности, что в известной степени аналитичности «нереференциального письма» противоречит. И в любом случае, являющееся и необходимой питательной средой и одновременно опасностью для поэзии, внимание к языку грозит сделать ее, что называется, умственной, избыточно сложной и «не греющей душу». И уж наверняка это имеет отношение к поэтической школе, назвавшей себя школой языка. Но даже если и так, лингвоцентричная поэзия — это в том числе выбор одного из фронтов в давнем споре ремесла и мысли, которая разворачивается как в поэзии, так и в «изобразительных» и предположительно тех искусствах, о которых мы знаем меньше. И эта линия всегда была связана с рефлексией — методологически, с эссеистичностью — жанрово, с теорией — дисциплинарно, с дискурсивным сообществом — институционально. И в этом смысле речь идет о безусловно и по преимуществу поэзии авангардной.

И как всякий авангард единственное в чем не сомневается такая поэзия — это сомнение в своих основаниях — материальных и медиальных, социальных и идеологических. Внимание (оно же подозрение) к медиуму во всех смыслах, от самых телесных (дыхание, голос — Ч. Олсон), включая традиционные и потому незаметные (бумага — в эссе С. Огурцова) и вплоть до электронных (новые медиа — у М. Перлофф). Безусловно, не стоит забывать и о — семиотическом — микроуровне медиального: эта поэзия наследует неотменимому маллармеанскому императиву «поэзия состоит не из идей, а из слов».Говоря иначе, язык материален и первичен, и все переживаемое есть напряжение и отношение букв и буквенных кластеров, одновременно борющихся со значениями и отказывающихся появляться». Если уж на то пошло (на то, чтобы быть материалистами), то следует признать мышление и производство поэзии — зависящим прежде всего от медиумов (от семиотических до материальных) как средств закрепления знаков, их хранения и обмена ими. Этотматериализм означающего делает большими марксистами Малларме и леттрристов, чем апологетов вульгарной социологии.

Но это и поэзия, как уже было сказано, обвенчавшаяся с теорией. Это вызывало подозрения — что основная задача «демистификации референциальной обманчивости языка» носит характер более лингвистический и философский, чем поэтический», что это экспериментальный перехлест в деле саботажа «примитивной кустарной промышленности», что это критика самого современного состояния поэзии, но уже внеположная «собственно поэтическим задачам». <…>
Язык, понятый через Маркса и Витгенштейна, заставлял отбрасывать «референциальность как сбивающий с пути поиск горшочка на конце радуги, полного товара или идеологии».Таким образом, один из главных уроков, который можно было выучить в «школе языка» заключался в том, что политика высказывания может заключаться не только в плане референциальном, чем обычно ограничивается понимание политичности поэзии.

Не избежать в этом номере конфликта с ожиданиями тех, кто привык понимать левую поэзию какрассказ о или призыв к революции (впрочем, даже в этих двух вариантах язык начинает вести себя по-разному, на что стоило бы обратить большее внимание, чем на остающийся неизменным референт). Языковая поэзия — это не намерение сделать язык поэзии сложным, чтобы его не понимал «обычный человек», но скорее попытка рассмотреть саму «обычность», «естественность» как устроенную не так уж и просто (одна из таких моделей в остраняющем пересказе дается Бернстином «Я смотрю в свое сердце и записываю слова, исходящие из него»). Якобы противопоставленная «прямому высказыванию», языковая поэзия может послужить хорошую службу и социальной коммуникации. Да, это обрыв бойкой коммуникации как чреватой идеологической трансмиссией, но обрыв ради установления (условий) новой коммуникации, перехода от другого типа синтаксиса к другому типу общественных отношений, новому социальному синтаксису. Это политическая критика языка, развернутая в поэзии. «В экспериментальной поэзии эстетические поиски изоморфны поискам социальным», а «литературные приемы, приводящие к семантическому сдвигу, имели политическое значение» говорит Лин Хеджинян.

В известном смысле этот номер [Транслит] является опытом не столько литературной историографии, сколько саморефлексии, рекогнисцировки сообщества. Именно поэтому этот выпуск [Транслит] сопровождается коллективным выставочным проектом [см. описание и участников выставки «Текстологии»], работы которого сближают дискурсивные и изобразительные эксперименты.