Негласно декларируемый всяким «поэтом современной жизни», выбор в пользу
«самой жизни» и «непосредственной правды», при котором происходит
переход от отторжения внеэстетического («быта») к активному освоению
этого неклассического материала, подразумевает также и пересмотр
эстетических методов, а в пределе может привести и к трансформации
социальных функций искусства.
Однако для начала необходимо оценить
осложнение, связанное с тем, что всякая страсть к реальности упирается и
не может не упираться в вопрос о наших орудиях взаимодействия с ней, а,
следовательно, и в вопрос о ее природе. Если в миметических искусствах
еще можно впасть в иллюзию существования некоей нулевой ступени
деформированности материала, то вопрос относительно «природного»
правдоподобия языковых выражений изначально значительно более осложнен,
если не лишен смысла вовсе. В действительности никакой безусловный,
внеконвенциональный реализм невозможен даже при пользовании аналоговыми
кодами; как и всякому другому (и тем более «естественной знаковой
системе»), языку живописи или кино необходимо сначала научиться для
того, чтобы понять высказанное на нем и — уже осознавая всю его
условность — оценить степень его «реалистичности». Следовательно,
проблематика всякого реализма радикально заземляется в вопросе кода, а в
случае искусства — в динамике конвенций того или иного из его языков.
Реализм письма (уже отграниченный от эпистемологического принципа)
может быть понят как маятниковое движение обновления рецептивной
конвенции от «безыскусности» к «сделанности» и обратно. Слова вчерашнего
— вне зависисмости от того, были ли они фигуральны или, напротив,
буквальны — сегодня ничего не значат. Таким образом, смещением,
деформацией, дарующими восприятие реальности, являются в равной степени и
метафоры, и «собственные имена вещей». Однако, пока речь идет только о
степени реалистичности описания действительности, мы не сможем покинуть
замкнутый круг комбинаторики внутриязыковых приемов, тогда как замена
или осложнение этого вопроса марксистским критерием практики позволяет
перейти от анализа организации идей к анализу организации вещей и
материальных процессов. Так, принципиальное отличие литературы факта от
всех остальных тенденций к безыскусности состояло в том, что в ней не
натурализовался вымысел языка, но трансформировались сами
производственные отношения искусства.
Таким образом, всякая
апелляция к «непосредственной действительности» является идеологической
уже только потому, что стремится натурализовать репрезентацию, скрыть
механизмы (де)формирующей работы риторики. Однако выход к материальному
миру по ту сторону нерефлексивного обращения к «самим фактам» возможен
путем анализа не репрезентируемого, но обрамляющих репрезентацию и
вообще идеологическое производство практик.